Милдред замолчала и повернула лицо к окну. Мы обе долго молчали. Потом я спросила:

– Как ты думаешь, мне удастся влюбить его в себя, по-настоящему?

Она выпрямилась.

– Эллинор, при всем моем уважении, я уверена, что Калисто в его возрасте и с его прошлым ни за что не хватит сил начать долгий и трудный путь навстречу другому человеку. Нет. Ему ни за что не хватит сил.

Милдред затушила сигарету в стоявшей на столе пепельнице.

– Ну, что ж. Моя очередь.

– А мы не можем прерваться ненадолго? Мне надо подумать.

Я направилась на кухню и поставила вариться кофе.

– Ты будешь кофе? – крикнула я Милдред.

– Нет, спасибо, – донеслось в ответ. – Но если здесь найдется открытая бутылка вина, я с удовольствием выпью бокал!

Я нашла бутылку белого в холодильнике и наполнила бокал. Кофе сварился довольно быстро, но я решила задержаться на кухне еще немного. Раньше мне не доводилось слушать, как кто-то так много рассказывает за один раз. Ощущение напоминало перегрев после бани – когда ты парился слишком долго и голова слегка одурела. Я никогда не встречала людей вроде этих. Ни таких, как Калисто, ни таких, как Милдред. Какие еще люди живут в этом заснеженном городе? Я выглянула в окно, там простиралось море, холодное, покрытое льдом, и небо, такое же холодное. Потом я пошла с бокалом в гостиную. Милдред выпила вино так, как пьют воду, – быстро, большими глотками. Она поставила бокал на журнальный столик, рыгнула и засмеялась, обнажив ряд белых ровных зубов.

– Ну, что же, Эллинор. Даже не пытайся увиливать. Я даю людям только один шанс.

– Ладно, – сказала я. – Мир потерял ту рукопись.

– Мир потерял?

– Она превратилась в дым.

– Он ее что, сжег?

– Ее сожгла я.

– Ты… что?

Милдред тряхнула волосами и недоверчиво засмеялась.

– Погоди, – сказала она. – Погоди, Эллинор. Ты сожгла рукопись. Зачем?

– Чтобы отомстить Калисто за то, что он сделал.

– Что?

– Неважно. Рукописи больше нет, и говорить больше не о чем. И я больше ничего об этом не знаю. Я соврала, чтобы узнать что-нибудь о Калисто. Извини.

Милдред наморщила лоб.

– Плохо, Эллинор. Рукопись, которую ты сожгла, была единственным экземпляром. Думаю, в настоящий момент только она и могла его спасти.

– Спасти кого?

– Макса Ламаса. Писателя.

– А что с ним случилось?

Милдред пожала плечами.

– Распад, разложение. Возраст. Утрата иллюзий. Разочарование.

– О-о-о.

– Есть книги, которые пишут для других. И есть книги, которые пишут для себя.

– Я не понимаю.

– Ну, разумеется. С чего бы тебе понимать?

Я не знала, что на это ответить, но мне и не нужно было ничего отвечать, потому что Милдред заговорила о вещах, о которых я раньше никогда не слышала. Она сказала, что из мужчин почти никто не пишет о женщинах, и уж если кто-то из них это делает, то следует это ценить, а не сжигать их творения. Еще она сказала, что многое сводится к попыткам увидеть, как все могло бы быть, если бы было иначе. И сейчас это важнейшая задача всего мира – попытаться увидеть, как все могло бы быть, если бы было иначе. И для этого нужны визионеры. Люди, которые смотрят не в прошлое, а в будущее. Именно это Ламас и проделал в «Любовниках-полиглотах». Он совершил нечто на грани возможного: выбрался из своего «я» и визуализировал нечто совершенно иное.

– А зачем он это сделал? – спросила я.

– Потому что я сказала ему, что так надо.

– А ты ему кто?

– Я его медиум, – ответила она так, словно это совершенно обычное дело.

«Неужели именно так и принято общаться в этом городе?» – подумала я. Может, это звучит здесь совершенно естественно, у моря, среди скал и под бескрайним небом. Киношному городу нужны киношные персонажи. И как раз такие вещи вполне можно себе представить сказанными в фильме.

– Его медиум, говоришь?

– Да. На нем лежало проклятье, и я пыталась избавить его от него.

– А, – сказала я. – Проклятие.

– Проблема заключалась в том, что женщина, навлекшая на него это проклятье, покончила с собой, – пояснила Милдред. – Поэтому избавиться от него трудно.

– Да, должно быть, так.

– Но я подумала, что если он напишет о ней, то ему, возможно, это удастся. Если он, так сказать, искупит свое преступление.

– А в чем его преступление?

Но тут Милдред сделала странное движение головой, как будто осознав, что разговаривает с человеком, который понятия не имеет ни о полиглотах, ни о проклятьях, ни о рукописях. Она встала, вышла в прихожую, надела сапоги и шубу. Хлопья снега за окном уже не летели. Все стихло, и только темные облака по-прежнему низко лежали за верхушками елок.

Когда Милдред уже подошла к двери, мне показалось, что она хочет что-то добавить. Она резко остановилась и повернулась ко мне, подняв вверх палец.

– И еще одно напоследок, Эллинор.

– Да?

Тут Милдред сделала нечто совершенно неожиданное. Она закрыла дверь и сделала два шага по направлению ко мне. Потом обняла меня за затылок и прижала мою голову к своей шее. Моим первым порывом было оттолкнуть ее, потому что я никогда не стояла вот так вот с женщиной.

– Успокойся, – сказала Милдред, и прижала меня к себе еще крепче.

Я чувствовала ее тепло, аромат ее теплой кожи и волос, которые пахли дорогущим маслом. Не знаю, сколько мы так простояли, такое ощущение, будто несколько минут. Наконец она отпустила меня, потом обхватила ладонями мою голову и приблизилась губами к моим губам.

– Все уладится, – прошептала она так близко, что я вдыхала выдыхаемый ею воздух. – Все уладится, но ты сейчас не можешь предугадать, как именно это произойдет.

У нее на лице появилось радостное, почти счастливое выражение.

– Ты заглядывала в будущее, что ли? – поинтересовалась я.

Милдред ничего не сказала. Вместо ответа она сняла кольцо, нащупала мою ладонь, положила его в мою руку и сжала пальцы.

– Теперь он твой, – сказала Милдред. – Но когда появится возможность выбраться отсюда, не упускай ее. Хватайся за нее, как потерпевший кораблекрушение хватается за бревно, потому что так ты спасешься.

Она рассмеялась, повернулась и вышла. Мужчина, который ее привез, вышел из машины и ждал, открыв калитку. Потом за Милдред Рондас захлопнулась дверца, и до меня донесся звук заводящегося мотора. Я стояла на месте и смотрела ей вслед. Лицо и губы у меня пылали. Глядя в окно гостиной, я видела то свое отражение, то кроны сосен, которые шевелились, освещенные последним вечерним светом, то едущую вдалеке под гору машину.

В дальнем конце участка, на котором стоял дом Калисто, находились мостки. Они словно вжимались в гору между двух скал и уходили довольно далеко в воду. Их было видно из кухонного окна. В один из наших первых вечеров Калисто заговорил о них, о том, как там красиво летом, когда можно просто выйти через террасу, спуститься по склону, выйти к мосткам и прыгнуть с них в воду. Однажды вечером, готовя ужин, я подумала: делала ли так Милдред, когда жила здесь? Спускалась ли она к мосткам, надев бикини, такой же уверенной походкой, какой передвигалась в доме? Я представила себе ее в серебристом, немного развратно-вульгарном купальнике бразильского фасона.

Калисто подошел и встал у меня за спиной. В море медленно двигался паром. Через какое-то время Калисто сказал:

– Эллинор, а ты знаешь, что живущих в разных местах людей можно понять по воде?

– Это как? – спросила я.

– Какая вода, такие и люди. Это всегда так.

Он заговорил о воде в стокгольмских шхерах. О скалах и островках. О соленых заливах, об озере Меларен и о месте, где оно соединяется с фьордом Сальтшён. О пресной и соленой воде, о воздухе и свободе.

– Стокгольм – одно из красивейших мест на земле, – сказал он.

– Да, – согласилась я.

– А какая вода у вас на юге? Есть у вас хоть какое-нибудь озерцо? Лужа, в которой плещутся все фермеры, когда стоит теплая погода?